АНДРЕЙ МАРТЫНОВ
(Москва)
ОБРАЗ СТАВРОГИНА В
ТВОРЧЕСТВЕ СЕРГЕЯ БУЛГАКОВА И НИКОЛАЯ БЕРДЯЕВА (гностические реминесценции)
Люди Достоевского неправдоподобны, но они живее живых
людей... Художник не обязан всякую маску уважать, но он не может все,
кроме рассудка и инстинкта, объявить маской.
Владимир Вейдле "Умирание искусства".
Генезис и эволюция любого крупного феномена культуры предполагает поливариативность
его дальнейшего развития и, следовательно, множественности интерпритаций.
Так явление древнего гнозиса выступило не только в качестве одного из
трех факторов создания европейской цивилизации, наряду с античностью
и христианством, но и как необходимое условие таких на первый взгляд
взаимоисключающих друг друга субъектов средневековой картины мира как
кабалла, с ее мистической сосредоточенностью и альбигойские учения,
стремящиеся к активному преобразованию бытия.
Последующая трансформация гнозиса в эпоху Нового времени, появление
неогностицизма не менее плодотворно воздействовали на современную им
и последующую культуру. Элементы данного феномена опосредственно (через
культуру) и непосредственно (через тексты) повлияли на иррациональную
философию А. Шопенгауэра и Ф. Ницше и, одновременно, на структурную
антропологию (1).
Анализ русской философии рубежа XIX - XX вв. показывает, что неогностицизм
охватил практически весь спектор отечественной религиозной мысли. Парадоксально,
но сами исследователи неогностицизма в религиозной философии, как правило,
атрибутировали его только с частью всего многообразного спектра, что
может быть объяснено как своеобразными формами, которые принял неогнозис,
так и его укорененностью в различные школы.
Две наиболее значительных направления русского религиозного ренессанса
философия всеединства и экзистенциализм в значительной степени являются
логическим развитием как древнего, так и нового гностицизма. В случае
с учением, созданным Владимиром Соловьевым, первым, кто исследовал данную
параллель, была знакомая мыслителя философ Юлия Данзас (2). Анализ творчества
Николая Бердяева в контексте неогностицизма был проведен Карлом Пфлегером
(3).
В процессе поиска самоидентификации, являвшегося частью самопознания,
школы ассоциировали себя с философской прозой Федора Достоевского. "Проклятые"
вопросы которого о жизни и смерти, Боге и диаволе были созвучны не только
спорящим ночи напролет "русским мальчикам", но и наряду с
проблематикой инфернального и иррационального начал в мире и человеке,
на уровне онтологического и персоналистического понимания отечественным
мыслителям.
Связь "гнозис-Достоевский-русский религиозный ренессанс"
представляется вполне органичной. И Достоевский, и русская мысль начала
века включили в себя основные положения древнего гностицизма. Идея о
Демиурге, создавшем ("эманировавшим") духовный мир (София-пистис),
который он, что бы подчинить себе, заключил ("оформил") в
материальные формы. Мир материальной конечности ограничивает, объективирует
свободное духовное начало (pnevma), превращая его пребывание в материальном,
пустом пространстве (сефире клиппот) в скорбное, трагическое существование,
лишенное смысла. Дух оказывается вне свободы и возможности реализовать
творческие потенции. Призванный падшей Софией эон Логоса-Христа преображает
материальный и духовный мир. Спроецированный на человеческие отношения,
гностический опыт предстает в виде различных форм несправедливого человечечского
удела (творческого, личностного, социального).
Выбор в качестве объекта самопознания творчества Достоевского и его
рефлексия подчеркивают концептуалистическую общность философии всеединства
и экзистенциальной философии, которая сближается не только временными
параметрами (обе работы были написаны в 1914 г. как рефлексия по поводу
постановки "Бесов" в Московском Художественном театре) или
выбором героя - Николая Ставрогина, но и композиционным построением
статей.
Булгаков вначале рассматривает роман "Бесы" с точки зрения
трагического. "По внутреннему же смыслу ход и развитие трагедии
определяется не человеком с его личной драмой в его эмпирической, бытовой,
временной оболочке, но над человеческим, сверхчеловеческим (или, вернее
ноуменальночеловеческим) законом, неким божественным фатумом, который
осуществляет свои приговоры с неотвратимой силой" (4). Книга Достоевского,
по мнению Булгакова полностью соответсвует требованию трагического.
Но Булгакова интересует не поиск и именование рока, играющего, как в
кости, судьбами и душами героев романа, а их психология и личностная
трагедия. Подобное восприятие Булгаков проецирует через образ автора,
который "презирал в жизни ее трагическую закономерность" (5).
Тем самым, он выходит за рамки философии всеединства, анализируя намеченную
проблематику в личностном, персоналистическом аспекте.
Трагизм персонажей "Бесов" и, в частности Ставрогина, заключается
в том, что "религиозная природа не терпит пустоты; и раз душа пробудилась
для Бога и, однако, не в силах родится к новой жизни, обрести в Боге
свое подлинное я, она делается личиной самой себя, игралищем злой силы"
(6). Являясь обезбоженным, а, следовательно и опустошенным, герой Достоевского
предстает сефирой клиппот (или скорлуп - термин гностиков, использованный
Булгаковым), согласно гностико-каббалистической терминологии, вместилищем
инфернальных начал. Его душа "становится медиумом злой силы, сама
даже не будучи злой" (7). Опусташенность приводит не только к медиумичности.
Она парализует "я" Ставрогина, его личность. "Она словно
отсутствует, кем-то выедена, а вместо лица - личина, маска." Булгаков
акцентирует внимание на то, что в архитектонике "Бесов" центральный
персонаж, силовое поле композиции, в силу своей бездуховности не может
быть рассмотрен не только как одухотворенный, но и просто как живой
человек. Достоевский показывает "отсутствие живого Ставрогина,
его личинность. Ставрогин есть герой этой трагедии, в нем ее узел...
и в то же время его нет, страшно, зловеще, адски нет, нет вовсе не постольку,
поскольку он не удался автору... но именно поскольку удался". Мука
Ставрогина, странность его поведения обусловлены его не бытием, тем,
что он предстает meon, в противоположность "медиуму Добра",
ukon, Хромоножке.
Амбивалентность гностической картины мира в романе связана не только
с многоуровневой системой двойников, характерной для всего творчества
Достоевского, но и с внутренней раздвоенностью персонажей. "Ставрогин
головой отлично знает, где спасение, но она отделена у него отсердца,
и от этого знания не родится духовного плода" (8) Эманируя из себя
инфернальное начало "Ставрогин есть одновременно и провокатор,
и орудие провокации... причем в действительности губит не он, но оно,
то, что действует в нем, через него и помимо него" (9). Действующее
через него "испепеляющее, злое, адское пламя" постепенно,
но неотвратимо (смысл трагедии) поглащает всех героев романа, каждого
особым искушением "съедает идея", в том числе и "гражданина
кантона Ури" (10).
Мир романа предстает как совокупность низших миров (сефир) "ложью
и диаволовым водевилем", непросветленных Христом-Логосом, согласно
гностической терминологии (11).
Взаимодополняющим началом к статье Булгакова служат размышления Бердяева,
внутренний смысл которых, родственен и близок даже своей композицией.
Тем самым, обе статьи корректируют, уточняют, уравновешивают друг друга,
создавая сложную, многоуровневую философскую рефлексию романа.
На первый взгляд работа Бердяева написана в общей, характерной для
автора "Экзистенциальной диалектики Божественного и человеческого",
традиции. Так, в частности, в начале статьи, разбирая отношение эмпирического
автора и персонажа, их связь, Бердяев использует терминологию персонализма.
Достоевский "романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен
им... Николай Ставрогин - слабость, прельщение, грех Достоевского. Других
он проповедовал, как идеи, Ставрогина он знает, как зло и гибель. И
все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит его никакой морали,
никакой религиозной проповеди"(12). Но далее Бердяев, обращая внимание
на том, что роман Достоевского "символическая трагедия" трактует
образ Ставрогина в гностико-теургическом контексте, как падшего, мертвого
Демиурга ("Ставрогина уже нет в 'Бесах', и в 'Бесах' никого и ничего
нет, кроме самого Ставрогина") (13). Герой Достоевского "истощен",
его лицо - "застывшая маска", он, познавший "идеал Мадонский
и идеал Содомский", теперь сам находится "по ту сторону добра
и зла" (Ф. Ницше) (14).
Для понимания трагедии Ставрогина Бердяев использует креационистскую
терминологию гнозиса. Эманируя из себя вселенную романа, идеи, создающие,
поглощающие и убивающие героев, самих персонажей "Бесов".
Именно потому что тварь тянется ко творцу "все бесконечно ему обязаны,
все чувствуют свое происхождение от него, все от него ждут великого
и безмерного - и в идеях, и в любви. Все влюблены в Ставрогина, и мужчины,
и женщины" (15). Но творец уже отчужден от своего творения, объектевированного
("оформленного", согласно гностическому учению) в мире материальной
конечности. Опустошение и, как следствие, бездуховность Ставрогина обусловлена
тем, что его сила изошла в сотворении мира "бесов". "Это
мировая трагедия истощения от безмерности, трагедия омертвения и гибели
человеческой индивидуальности от дерзновения на безмерные, бесконечные
сиремления, не знавшие границы, выбора и оформления (курсив - Н.Б.)"
(16).
Гностический Демиург, создавший духовный мир (Софию-Пистис) и заключивший
его в ризы материи и, тем самым, самоотчуждившийся от него, но пал пред
эоном Логоса-Христа, преобразовавшим ("просветлившим") тварное
и духовное. Ставрогин не противостоит Спасителю. "Он не мог и не
хотел сделать выбора между Христом и антихристом... он утверждал и того,
и другого разом, он хотел всего, всего добра и всего зла, хотел безмерного,
беспредельного и безграничного", создавая собственное всеединство
(17). Но как и Демиург, утративший в результате борьбы с Логосом свое
место в высших сефирах, Ставрогин отчужден не только от своего творения,
но и от своих корней (природной жизни, жизни в роде и родовых традициях).
Несмотря на большее, чем у Булгакова, следование традиции гностицизма,
с его трагическим мировосприятием, Бердяев более оптимистично трактует
образ Ставрогина. Обыгрывая фамилию главного героя (Ставрос-Крест греч.),
Бердяев пишет, что в его гибели "есть прохождение через Голгофу.
Но Голгофа не последний этап пути. Лишь в новом откровении раскроется
возможность Воскресения Ставрогина и жертвенный смысл гибели того, кто
бессилен был совершить сознательную жертву" (18).
В своем последующем творчестве Булгаков к непосредственно исследованию
прозы Достоевского более не возвращался. Впрочем, в отличие от Бердяева,
ранее в 1902 г., 1906 г. и 1907 г. он опубликовал четыре статьи об авторе
"Подростка" ("Иван Карамазов как философский тип",
"Васнецов, Достоевский, Вл. Соловьев, Л. Толстой (Параллели)",
"Очерк о Ф.М. Достоевском" и "Венец терновый") и
его работу "Русская трагедия" можно расматривать как некоторый
итог многолетней рефлексии.
В дальнейшем Бердяев хотя так же как и Булгаков, не возвращался напрямую
к образу Ставрогина, но все же дважды коснулся его в своей статье "Откровение
о человеке в творчестве Достоевского" (1918 г.) и монографии "Миросозерцание
Достоевского" (1923 г.).
В статье Ставрогин вновь предстает опустошенным Демиургом, окружающий
мир которого лишь "выделившееся из него беснование". Герой-повествователь,
изучая внутренний мир Ставрогина, поглащен "в огненный поток, и
в потоке этом расплавляются и сгорают все застывшие оболочки, все устойчивые
формы, все охлажденные и устоявшиеся бытовые уклады, мешающие откровению
о человеке, о его глубине, о его идущих в самую глубь противоречиях"
(19). Дух, запертый в мире материальной конечности, разрушает собственные
телесные "ризы скорби" и обретает свободу.
В своей книге философ рассматривает Ставрогина с более традиционных
с точки зрения догматического богословия позиций, хотя и концептуалистически
родственных с гностицизмом. Исходя из слов Достоевского о том, что высшая
идея на земле лишь идея бессмертия человеческой души, Бердяев видит
возможность ее существования в выходе за пределы материальной конечности
мира, в познании Спасителя и, тем самым, обретения безграничной свободы.
Поиск свободы подпольный человек начинает с себя. Он "хочет перейти
границы человеческой свободы, он исследует и испытывает эти границы".
Если индивид останавливается в границах психологии подпольного человека
("объявляет своеволие"), то он обрекает себя на гибель. Судьба
Ставрогина это судьба подпольного человека, не нашедшего в себе "свободной
силы духа узнать в Иисусе Сына Божьего". "Свобода Ставрогина
- переход в совершенную немощь, безразличие, в истощение и угасание
личности" (20).
Следует, впрочем, отметить, что при всей своей близости к канонической
направленности текста в нем также сохранились многие элементы гностической
символики. "Трагедия Ставрогина есть трагедия истощения необыкновенной,
исключительно одаренной личности, истощения от безмерных, бесконечных
стремлений, не знающих границы, выбора и оформления... На судьбе Ставрогина
показывается, что желать всего без разбора и границы, оформляющей лик
человека, все равно что ничего не желать, и что безмерность силы, ни
на что не направленной, все равно что совершенное бессилие" (21).
Рефлексия творчества Достоевского и, в частности его романа "Бесы",
в дискурсе русского религиозного ренессанса не ограничивалось только
работами Булгакова и Бердяева.
Специальный экскурс "Бесам" посвятил в своей статье "Достоевский
и роман-трагедия", написанной в 1914 году как ответ на доклад Сергея
Булгакова "Русская трагедия", легшего в основу одноименной
статьи, философ и поэт Вячеслав Иванов. Несмотря на близость к философии
всеединства работа Иванова лишена каких-либо гностических реминесценций.
Соглашаясь с Булгаковым в том, что "Роман 'Бесы' - символическая
трагедия, и символизм романа... мы называем реалистическим символизмом",
автор мыслит роман в теургических категориях сквозь дуалистическую картину
мира, скорее близких христианству (22). Человечество у Достоевского
предстает в трактовке Иванова единой соборной личностью, сочетающей
в себе мужское (духовное) и женское (душевное, земное) начала. Их синтез
преображает мир и создает "многосвечник мистической Церкви, горящей
перед Престолом Слова". Многообразные процессы "обретают смысл
и освящение как сосуды богоносного духа" (23). Создавая подобную
картину мира, Достоевский приближается "к идее богоносной соборности...
к идее Вечной Женственности". Ставрогин обладает, согласно Иванову,
высоким призванием. "Ему таинственно предложено было некое царственное
помазание" (24). Но главный герой отдает свое я, обещанное Христу.
"Изменник перед Христом, он неверен и Сатане... Он изменяет революции,
изменяет и России", что, впрочем, не мешает ему быть проводником
инфернальных сил, которые лишают людей их собственного "живого
я", заменяя его чуждой волей и, тем самым, превращая в стадо, отчуждают
от всеобщей соборности (25).
Другим последователем философии всеединства, чья рефлексия касалась
романа "Бесы", был Дмитрий Мережковский. В своем знаменитом
исследовании "Л. Толстой и Достоевский" (1914 г.) он исследовал
образ Ставрогина. Ставрогин рассматривается в контексте бинарной, антиномической
картины мира. "Концы двух бессознательных стихий, 'христианской'
и 'языческой' в нем (Ставрогине - А.М.) только вечно сближаются, но
никогда не соприкоснутся" (26). Выявленные антиномии Мережковский
проецирует на философию всеединства и посредством последней "снимает"
имеющиеся противоречия (но вне образа Ставрогина, что придает ему дополнительный
трагизм). "Два пути в конце соединяются... Богочеловек и Человекобог
- одно и тоже" (27). Ставрогин (тут Мережковский невольно полемизирует
с Бердяевым) выпадает из всеобщего "синтеза" в силу своей
библейской "теплохладности". Несмотря на столь важную проблематику
Ставрогин для Достоевского, по мнению Мережковского, промежуточный персонаж,
нашедший свое логическое продолжение в образе Версилова, герое следующего
после "Бесов" романа "Подросток". "Версилов
- это Ставрогин, уже достигший зрелого, предстарческого возраста, совершенного
жизненого опыта" (28).
Следует отметить, что в отличие от философии всеединства отечественная
традиция экзистенциализма практически не касалась творчества Достоевского.
Александр Кожев (Кожевников) в своем синтезе марксистской и экзистенциальной
мысли ориентировался в первую очередь на наследие немецкой философии
XIX века и на современные ему работы по гносеологии и феноменологии
(29).
Выбор в качестве объекта самопознания творчество Достоевского и его
рефлексия подчеркивают концептуалистическое единство философии всеединства
и экзистенциальной философии. Он обуславливается "выходом"
исследуемых философов за пределы традиционных для них дискурсов. В восприятии
Ставрогина Булгаковым преобладают личностные, индивидуалистические мотивы,
что некоторым образом парадоксально, если учесть деперсоналистическую
тенденцию, имеющую место в самой философии, проявившую себя, например,
в творчестве Соловьева периода написания "Оправдания добра"
и на которую указывали ряд исследователей (П. Новгородцев, Н. Бердяев).
В интерпритации Бердяева в первую очередь обращает на себя внимание
символика и терминология, относящиеся в первую очередь к креоционистким,
онтологическим и космологическим процессам в системах гностицизма и
которые логично было бы атрибутировать с философией всеединства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. По мнению филолога Вячеслава Иванова "термин 'гнозис' образован
от индоевропейского корня '*gen-' со зачением 'знать, различать, знать
на основании некоторых признаков'" Гнозис-знак "по-видимому,
древнеиранское заимствование в славянском языке... которое несет на себе
уже весь комплекс гностических представлений". Развивая мысль исследователя
можно отметить, что аналогичное прочтение понятия "знак" встречается
и в структурализме. Иванов Вяч. Гностическое понимание мудрости и его
продолжение в русском учении о Софии // Россия и гнозис. М.: "Рудомино",
1996. С.9.
2. Danzas J. Les reminiscences gnostiques dans la philosophie religieuse
russe moderne // Revue des Sciences Philosophiques et Theologiques. 1936.
Tome XXV. P.658-685. Данзас первой дает обобщающий анализ гнозиса в соловьевском
дискурсе. Частным аспектам влияния, преломленным в шеленгианско-гностическом
аспекте посвящены главы исследования Евгения Трубецкого. См. Трубецкой
Е. "Миросозерцание В.С. Соловьева". М.: "Путь", 1913.
Т.1. С.30-32, 284-302. Дальнейшее развитие гностицизма и Данзас, и Трубецкой
видели в софиологии Сергия Булгакова. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М.:
"Республика", 1994. С.99-101.
3. Pfleger K. Berdjajev, der ostchristliche Gnostiker // Geister, die
um Christus ringen. Salzburg - Leipzig, A. Pustet, 1934. Позже, вопросам
гнозиса у Бердяева посвятил исследование его друг о. Эжен Порре. Porret
E. Un gnostique modern: Nicolas Berdiaeff // Foi et Vie. Vol. 2. 1938.
В русскоязычной литературе первой на эту тему в конце того же года была
опубликована статья Льва Шестова. См. Шестов Л. Николай Бердяев (Гнозис
и экзистенциальная философия) // Современные записки. Париж, 1938. Т.67.
С.196-229.
4. Булгаков С.Н. Русская трагедия // Он же. Тихие думы. М.: "Республика",
1996. С.6.
5. Булгаков С.Н. Русская трагедия. С.7.
6. Булгаков С.Н. Русская трагедия. С.9.
7. Булгаков С.Н. Русская трагедия. С.9.
8. Булгаков С.Н. Русская трагедия. С.21.
9. Булгаков С.Н. Русская трагедия. С.11.
10. Достоевский Ф.М. ПСС в 30 т. Т.10. Л.: "Наука", 1974. С.426.
11. Достоевский Ф.М. Т.10. С.471.
12. Бердяев Николай. Ставрогин // Он же. Типы религиозной мысли в России.
Париж: "Ymca-press", 1989. С.99.
13. Бердяев Николай. Ставрогин. С.100.
14. Достоевский Ф.М. Т.10. С.395.
15. Бердяев Николай. Ставрогин. С.102.
16. Бердяев Николай. Ставрогин. С.103.
17. Бердяев Николай. Ставрогин. С.104.
18. Бердяев Николай. Ставрогин. С.110.
19. Бердяев Николай. Откровение о человеке в творчестве Достоевского //
Он же. Типы религиозной мысли в России. С.75.
20. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Он же. О русской философии.
Т.1. Свердловск: Изд-во Уральского университета, 1991. С. 64.
21. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. С. 88, 89.
22. Иванов В. Экскурс: основной миф в романе "Бесы" // Он же.
Собрание сочинений. Т.4. Брюссель: "Жизнь с Богом", 1987. С.437.
23. Иванов В. Экскурс: основной миф в романе "Бесы". С.439.
24. Иванов В. Экскурс: основной миф в романе "Бесы". С.440,
442.
25. Иванов В. Экскурс: основной миф в романе "Бесы". С.443.
26. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский // Он же. Л. Толстой и Достоевский.
Вечные спутники. М.: "Республика", 1995. С. 280.
27. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. С.281.
28. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. С.283.
29. Представляется ошибочным атрибутация философии Льва Шестова как экзистенциальной.
Шестов не имеет в своей картине мира базового для философии существования
понятия "пограничная ситуация" (Grenzsituation). Его противоречивое
по своей сути стремление отказаться от "диктатуры разума", и
тем самым разрешить "проклятые вопросы" и достичь гармонии посредством
рациональной аргументации методологически и концептуально сближает философа
с рационализмом французского просвещения и, в частности, Ж.-Ж. Руссо,
стремившегося за счет отказа от иррациональности достичь гармонии "естественного
человека".
